По мнению редакции альманаха «Образы жизни», перевод Александра Милитарева, над которым
переводчик работал 40 лет, – лучший из всех имеющихся.
Памяти мамы, сорок лет недоверчиво и ревниво
следившей за изменениями в переводе
Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
над престранным изреченьем инкунабулы одной,
головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь дрему – ближе, ближе
то ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.
«Кто, – пробормотал я, – бродит там в потемках за стеной,
в этот поздний час ночной?»
Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,
на ковре узор чертило углей тлеющих пятно.
Я не мог уснуть и в чтеньи от любви искал забвенья,
от тоски по той, чье имя света лунного полно,
по Лино, по той, чье имя в небесах наречено,
той, что нет давным-давно.
А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багровых шторах
обволакивал мне душу смутных страхов пеленой,
и глуша сердцебиенье, я решил без промедленья
дверь открыть в свои владенья тем, кто в поздний час ночной
ищет крова и спасенья в этот поздний час ночной
от стихии ледяной.
Быстро подойдя к порогу, вслух сказал я: «Ради Бога,
сэр или мадам, простите – сам не знаю, что со мной!
Я давно оставлен всеми… вы пришли в такое время…
стука в дверь не ждал совсем я – слишком свыкся с тишиной».
Так сказав, я дверь наружу распахнул – передо мной
мрак, один лишь мрак ночной.
В дом с крыльца скользнул я тенью, от себя гоня в смятеньи
то, что даже в сновиденьи смертным видеть не дано.
И когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,
в тишине возникло слово, тихий вздох: «Лино… Лино…».
Но услышал лишь себя я – эхо, мне шепнув «Лино…»,
смолкло, вдаль унесено.
Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),
вновь усиленный молчаньем, оттененный тишиной
тот же звук раздался где-то. «Что ж, – подумал я, – раз нету
никого там, значит, это ветер воет за стеной.
Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,
бьется в ставни за стеной».
Настежь тут окно раскрыл я. Вдруг зашелестели крылья
и угрюмый черный ворон, вестник древности земной,
не чинясь, ступая твердо, в дом вошел походкой лорда,
взмах крылом – и замер гордо он на притолоке дверной.
Сел на белый бюст Паллады – там, на притолоке дверной,
сел – и замер предо мной.
От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:
так был чопорен и строг он, так вздымал он важно грудь!
«Хоть хохол твой и приглажен, – я заметил, – но отважен
должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.
Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?»
Каркнул ворон: «неверррнуть!».1)
Что ж, не мог не подивиться я руладе странной птицы:
хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,
никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью
видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь –
чтоб на мраморной Палладе вдруг заметил кто-нибудь
тварь по кличке «Неверррнуть».
Испустив сей хрип бредовый, гость мой вдаль глядел сурово
как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.
Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,
и вздохнул я: «Понимаю: ты пришел ко мне как друг,
но тому, чей дом – могила, ни друзей уж, ни подруг…»
«не вернуть!» – он каркнул вдруг.
Вздрогнул я слегка (ведь тут-то в точку он попал как будто),
но решил: «Припев унылый – все, что слышать ты привык
в чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,
натравил несчастий свору, и убогий твой язык
в этой скорбной партитуре лишь один припев постиг:
не вернуть! – тоскливый крик».
Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку
этой тайны, и уселся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…
Но взвилась фантазмов стая надо мной! И в хриплом грае,
в дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.
В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть
приговора «не вернуть!».
Так сидел я без движенья, погруженный в размышленья,
перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.
Передумал я немало, головой склонясь усталой
на подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть
освещенный – на который ту, к кому заказан путь,
никогда уж не вернуть.
Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,
вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,
и незримых хоров пенье слышу я: «Во исцеленье
Небо шлет тебе забвенье – так забудь ее…забудь…
пей же, пей нектар забвенья, пей – и мир вернется в грудь…»
Тут он каркнул: «не вернуть!»
«Кто ты? – взвился я с досады, – дух? пророк? исчадье ада?
Искусителя посланник или странник в море бед,
черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,
в мир мой скорбный и смятенный? Но ответь мне: разве нет,
нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?».
«Не вернуть» – пришел ответ.
«Птица, дьявол ты, не знаю! – крикнул я, – но заклинаю
этим небом, горним светом, указующим нам путь:
напророчь мне, гость незванный, что в земле обетованной
сможет вновь к Лино желанной сердце бедное прильнуть
и вернуть тот свет блаженный хоть на миг… когда-нибудь…».
Каркнул ворон: «Не вернуть».
Тут я встал: «Твое признанье принял я – как знак прощанья.
Уходи же, кто б ты ни был – в бурю, в ад, куда–нибудь!
черных перьев не дари мне! лживых слов не говори мне!
одиночество верни мне! с бюста – вон! в недобрый путь!
И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь».
Каркнул ворон «Не вернуть».
С той поры сидит упорно надо мною ворон черный.
Ни на миг под этим взором не проснуться, не уснуть.
А в зрачках безумной птицы демон дремлющий таится,
и от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть…
И души из этой тени, что легла плитой на грудь,
не поднять – и не вернуть.
1) Рефрен “не вернуть” впервые появляется в опубликованном виде в переводе покойного В.Бетаки. Я к нему пришел независимо (вообще-то он напрашивается, странно, что раньше никто не додумался), сперва строя весь перевод на “не вернешь”, потом понял, что “не вернуть” меня устраивает больше. В любом случае, “пальма первенства” – у Бетаки. (Прим. переводчика.)